Один чиновник говорит:
"Что мы только с учителями не делали: и зарплату им задерживали, и урезали, а они ходят и ходят на работу"
"А вы не пробрвали с них плату за вход брать?"

Знаешь, что я сегодня сделала? Пришла на репетицию и... сказала: "Ребята, пошли ко мне!" И всей толпой пришли ко мне домой, распили пару коробочек..гитара, хорошая музыка... смех... вспомнилось все, что за последние пару лет забылось.... Вот она жизнь! Она продолжается и никто у меня её не отнимет! И все обязательно встанет на круги своя...
А презентации я все равно сделаю... сейчас и займусь...

Если всё это не будет сделано, забастовка считается несанкционированной и все принявшие в ней участие подлежат увольнению.
Если забастовка оформлена правильно, то все эти дни всё равно не оплачиваются.

После начала той нашей забастовки в школах города был объявлен карантин. Типа, вот, и без вас обойдёмся, можете и не работать.

Государство не дурак, его не обманешь.

Как у меня прадед говорил, когда родители из Белоруссии в Поволжье жить уезжали :"Кали што, набывайте дурачку (т.е. доставайте обрез)и прабирайцеся на Беларусь"

Так и придётся уходить в леса...

Добавлено (28.11.2009, 21:39)
---------------------------------------------
А белое котище рядом сидит с чувством глубоко исполненного долга.

Добавлено (03.12.2009, 23:18)
---------------------------------------------
Очень хорошо состояние души человека, осознавшего, что он стареет, описал в своём рассказе "Ананке" польский фантаст Станислав Лем:
Возраст между тридцатью и сорока — ближе к сорока — это полоса тени. Уже приходится принимать условия неподписанного, без спросу навязанного договора, уже известно, что обязательное для других обязательно и для тебя и нет исключений из этого правила: приходится стареть, хоть это и противоестественно.

До сих пор это тайком делало наше тело, но теперь этого мало. Требуется примирение. Юность считает правилом игры — нет, ее основой — свою неизменяемость: я был инфантильным, недоразвитым, но теперь-то я уже по-настоящему стал самим собой и таким останусь навсегда. Это абсурдное представление в сущности является основой человеческого бытия. Когда обнаруживаешь его безосновательность, сначала испытываешь скорее изумление, чем испуг. Возмущаешься так искренне, будто прозрел и понял, что игра, в которую тебя втянули, жульническая и что все должно было идти совсем иначе. Вслед за ошеломлением, гневом, протестом начинаются медлительные переговоры с самим собой, с собственным телом, которые можно передать примерно так: несмотря на то что мы непрерывно и незаметно стареем физически, наш разум никак не может приспособиться к этому непрерывному процессу. Мы настраиваемся на тридцать пять лет, потом — на сорок, словно в этом возрасте так и сможем остаться, а потом, при очередном пересмотре иллюзий, приходится ломать себя, и тут наталкиваешься на такое внутреннее сопротивление, что по инерции перескакиваешь вроде бы даже слишком далеко. Сорокалетний тогда начинает вести себя так, как, по его представлениям, должен вести себя старик. Осознав однажды неотвратимость старения, мы продолжаем игру с угрюмым ожесточением, словно желая коварно удвоить ставку; пожалуйста, мол, если уж это бесстыдное, циничное, жестокое требование должно быть выполнено, если я вынужден оплачивать долги, на которые я не соглашался, не хотел их, ничего о них не знал, — на, получай больше, чем следует; на этой основе (хотя смешно называть это основой) мы пытаемся перекрыть противника. Я вот сделаюсь сразу таким старым, что ты растеряешься. И хотя мы находимся в полосе тени, даже чуть ли не дальше, в периоде потерь и сдачи позиций, на самом деле мы все еще боремся, мы противимся очевидности, и из-за этого трепыханья стареем скачкообразно. То перетянем, то недотянем, а потом видим — как всегда, слишком поздно, — что все эти стычки, эти самоубийственные атаки, отступления, лихие наскоки тоже были несерьезными. Ибо мы стареем, по-детски отказываясь согласиться с тем, на что совсем не требуется нашего согласия, сопротивляемся там, где нет места ни спорам, ни борьбе — тем более борьбе фальшивой.

Полоса тени — это еще не преддверие смерти, но в некоторых отношениях период даже более трудный, ибо здесь уже видишь, что у тебя не осталось неиспробованных шансов. Иными словами, настоящее уже не является преддверием, предисловием, залом ожидания, трамплином великих надежд — ситуация незаметно изменилась. То, что ты считал подготовкой, обернулось окончательной реальностью; предисловие к жизни оказалось подлинным смыслом бытия; надежды — несбыточными фантазиями; все необязательное, предварительное, временное, какое ни на есть — единственным содержанием жизни. Что не исполнилось, то наверняка уже не исполнится; нужно с этим примириться молча, без страха и, если удастся, без отчаяния.